Песня старая, звон коклюшек, -
Отвернуться ли, заглядеться?
Привкус вишен, голос приглушенный,
Запах специй -
Кардамона, корицы, -
Отзвуки прежней были,
Куличей, сладкой пасхи, ладана,
Теплой пыли...
Вязь визгливых фальцетов -
Старушечьих колокольцев,
Память синей стеклянной вазочки
И околиц,
Околотков, кустов, окраин -
Знанье смысла, молчанье сердца, -
Гулким отзвуком выси купольной
Нецерковного детства...


Большая пестрая птица
Клюет во дворе мою вишню,
Сбивает спелую наземь,
Пятнает красным дорогу.
Смотрит в окно нахально,
Смеется визгливо и резко,
Сытым, тяжелым телом
Сгибает тонкие ветки...
Не стану ягоды трогать,
Варить компот и варенье,
Чтоб злая пестрая птица
Покинуть меня не хотела



Выверну все от трусов до пальто наизнанку,
Было бы можно - изнанкой надела бы кожу,
Буду с улыбкой с кровати вставать спозаранку,
День ото дня становясь все милей и моложе.
И, посияв безмятежностью детского взгляда,
Стану кормить голубей в облетающем сквере,
Зная, что плакать по листьям упавшим не надо,
Каждый получит согласно затраченной вере -
Щедрого счастья большую ржаную краюшку
И котелок с чечевичной похлебкой пахучей,
Новую нору и шубку, и новую душу,
И разрешение сызнова жить, только лучше...


Пейзаж отчетливо зимеет и обрастает пухом нежным,
И лапкой кроличьей счастливой запечатляется на стеклах...
Когда линяет время года, плешь маскируя мишурою,
Так хочется фальшивкам верить, как в детстве верила факиру,
Который доставал из шляпы цветы и ленты в хлопьях пыли,
И блестки пестрые летели с трико распиленной девицы.
Я так ждала, как ждут конфеты от пришлой тетеньки в прихожей,
Когда же кролик? Где же кролик? Ему темно в цилиндре черном!
А пух зимы растет все гуще, сменяется волнистой шерстью,
И шевелит прозрачным ухом, и глазом розовым моргает...
А я смотрю не отрываясь, и чуда жду, совсем как прежде,
И все твержу: ну где же кролик, мой белый кролик из цилиндра?!



Черт с тобой, золотая рыбка,
ты уходишь - твоя улыбка
так застенчива и проста,
что невольно напоминает
о прелестных обычаях Чеширского кота.
Впрочем - гаснет, и окрестная пустота
еще больше пустеет. Но природа нас уверяет, что любая черта –
или же линия, выражаясь научно -
пробиваясь в пространстве с грохотом или беззвучно,
сие безразлично, на свой манер,
шагом, рысью или с места в карьер,
где-нибудь непременно пересечется с другой...
Что же потом? Филемон с Бавкидой
были довольны своей планидой.
С тех пор расхожденья вошли в привычку...
Представим замерзшую электричку
и две черты, уходящих все дальше.
Добавим грусти и капельку фальши, -
для соответствия идеалу 
нужно немногое, - так, помалу,
поезд ход набирает, зачерпывая простор,
колонны столбов сливаются в коридор,
телефонный номер на грязном стекле - как абстрактный узор –
мелькнул и пропал... Дальше всякий вздор.
Так будет. Или не будет. Какое мне дело,
мне, ныне стоящему отупело
среди суеты, повторяя одно и то же,
мерно и ласково, как прибой:
черт с тобой, черт с тобой, черт с тобой...



Там, выше по реке, Бог сочинил стихи
и чинит карандаш - запечатлеть.
Он чинит карандаш, и стружки
плывут, кружатся, вниз, по перекатам.
Они плывут, кружа, по бурунам,
ныряя и взмывая, словно чайки.
Как чайки белые, и тополиный пух,
и этот стих в ночных водоворотах.
Стих белый и прозрачный, как вода -
вниз по реке, вверх по реке, без остановки...



Мне бы обои в цветочек - незамысловато
Рыхлые поры бетона прикроет цветная шелушка.
Я обозначу в цветочках опорные точки -
Полки, шкафы, секретеры, кровати, подушки...
Вот уже мнится обеда воскресного поле -
Борщ, голубцы, разномастных тарелок дежурство,
Звяканье ложек, журчанье воды из-под крана,
Будней привычка, забот ежедневных занудство.
И накормив, перемыв, уложив, дочитав свое чтиво,
Сонно смолить в коридоре, накинув тужурку.
Мне бы пустяк, мелочишку - обои в цветочек -
Символ уюта, грядущего счастья кожурку...

ПОМИНКИ
А на сороковины
Тучи пришли лавиной,
Грянул ужасный гром,
И ливануло.
Потом...
Дождик кивал головой сокрушенно, фонтанчики пыли взбивая,
И старушенки с зонтами спешили к остановке трамвая,
Цветочницы над цветами бумажными растопырились как наседки,
Могильщики, прихватив бутылки, побежали к беседке...
А дождь все топтался беспомощно меж оград и аллей,
И кого-то навзрыд оплакивал, а кого-то по-бабьи жалел,
Еще немного повсхлипывал, и ушел, сотворив тишину.
Вот и все. Вот так и оставили бабу Маню одну.
А ей уже сорок дней
Дела нет до дождей...


Велорикша, водовозка, две канистры -
Вниз под горку путь недальний по щебенке,
Там, в лощинке добрый ключик - две канистры
На поливку, на готовку, на ребенка...
Что такое две канистры - надо б двадцать,
Путь неблизкий вверх на горку по щебенке.
Бьет родник, звенит комар и жарит солнце -
На готовку, на поливку, на ребенка.
Отощала, водовозная лошадка,
Выпирают будто крылышки ключицы.
Вниз под горку, вверх на горку, и обратно
Две канистры - нету времени напиться...



СОНЕТ НЕВЫПАВШЕМУ СНЕГУ
Снег хочет лечь - и все никак, никак
Не долетает - талая погода.
Раскисшее мороженое - снег
Течет из битой чашки небосвода.
Нет, нет, не так! Цистерна с молоком
Разбилась, срезав столб у светофора,
Звон фар, шлейф белых брызг, и вдалеке -
Казенно - милицейские укоры.
Нет! Поскользнувшись, выучку забыв,
Упал официант. Кричит клиентка,
А под коротким платьем, через шелк,
Белеет ее нежная коленка,
И каплет кровь с порезанной руки,
И под ногами льдинки - черепки.


Не хуже и не лучше этот день,
и ты живешь от века в этой хате,
подходишь к умывальнику в халате,
картошку чистишь, тянешь канитель,
и стонут голуби, и жарятся оладьи...
А там, над крышей, то встает, то вновь
садится Солнце, знаменуя сутки.
Что делала?
Бог весть... Жила-была,
сажала зерна, сеяла минутки,
носила решетом,
(ты сам добавишь, - что),
опять-таки, слова лила, как воду,
смотрела на окрестную природу,
пальто унылые и колера зонтов...
И отмечала:
новые дома построились, а поезд тише стал,
(то ль слух ухудшился, то ль рельсы обновили).
И ягод меньше. Ночь длиннее. Лист опал...
То лето кончилось? Иное? Или... Или...

Как хищно целятся голодные вороны
к навозным кучам на раскисшей бровке,
и снег плывет, и не дойти к конторе.
А фонари маячат сквозь туман
как будто вешки...
Вешки... Так, по вешкам,
я помню, мать ходила через поле
с бидоном молока на первый поезд -
еще до света. А по сторонам
вставали сонно тополя
и контур семафора однорукий,
да у оврага - жесткой вербы щетка,
уже готовая взорваться белым...
А за туманом все кричит, кричит,
бросает искры старый паровозик -
тот самый, предрассветный. Или, может,
заржал на поле шалый жеребенок,
надрывно, истово, призывно, с переливом?
И налетают хищные вороны,
и снег плывет, и не дойти...

Засушу автобусный билетик
Как цветок в бессоннице извечной.
Куча слов, прощанье, вечер, ветер,
И автобус. Он опаздывал, конечно...
Остановка. Брызги. Шелест трассы.
Привкус гари. Теребила сумку...
Можно на луну смотреть, а можно -
Сквозь луну. Так рыба смотрит в лунку.
Прочность вещи, даже если это
Лишь билетик, как лодчонка утлый,
Больше, чем законченность столетья,
Лето, дождь, и завтрашнее утро.



Старательно, как в гроб,
ложатся навзничь вещи -
уже не здешние -
еще не обретя
того угла,
куда приткнуться можно,
и глухо спят
картонным серым сном.
И мне бы так -
лежать себе бездумно,
не ведая, и не пытаясь знать,
где притулюсь,
чья речь гудит вокруг,
чьи города встают за горизонтом...


САПОГИ СО СКРИПОМ
У амбара на припеке
Парни покурить собрались,
Покурить, побалагурить:
“Что, слыхали вы, как Эльсе
После валенок унылых
Сапоги свои надела,
Сапоги свои со скрипом?
Эльсе, эй! Иди скорее!
Как ты вырядилась, Эльсе!
Видно, будут нынче танцы.
Говори-ка, с кем ты пляшешь?
Если выбрать ты не сможешь,
Мы сейчас на пальцах бросим,
Чей черед скрипеть сегодня?!”
“Больно надо ваши танцы
Под занудную гармошку -
Есть дела и поважнее!
Жеребец мой застоялся,
Равных нет ему в деревне,
Равных нет ему, поверьте,
Ингри, рыжему как Солнце!
Застоялся, затомился -
Как помчимся по дороге,
По проталинам веселым!
Захотите - поседлайте
Своих серых да чубарых -
Хоть на поцелуй поспорю,
В пыль ему не попадете!
А что сапоги со скрипом -
Так душа поет, а не дал
Бог мне голоса и слуха.
За меня пускай расскажут
Сапоги о первоцветах,
И о солнце над дорогой
Пусть поют на всю округу!”
У амбара на припеке
Парни курят да смеются:
“Эльсе скачет на прогулку,
Скрип стоит по всей вселенной!
Видно, впрямь весна настала -
Уж мы праздника заждались,
Праздника сапог со скрипом!”

День течет, словно запах горчащий
Из флакона с аптекарским чем-то -
Может, с хиной, а, впрочем, не знаю...
Обижался, мне помнится, некто,
Из великих, оставшихся в прошлом,
На открытие хины. Не нужно,
Он считал, тех, кто должен отчалить,
Возвращать на родимую пристань.
Хина портит, де, промысел Божий...
Ныне, думаю, вправду - обидно
Жизнь свою не в Божественной длани
Ощущать, а в рецепте врачебном.
Чтоб какой-нибудь неуч столичный
Над тобою кивал многодумно
И писал снисходительно в карте:
“Пейте то и не трогайте это...”
Даже хуже - аптекарь нелепый
Возвышаясь, подобно титану,
Над рядами темнеющих склянок,
Мнил себя повелителем судеб,
Продавая решенье проблемы
С указанием правил приема...
Жизнь теперь неразборчива, словно
На флаконе аптекарском надпись
И темна, как античная Лета...




Горбится улица,
острые плечи вскинув,
грязная пена закручена
в воронки вдоль мостовой,
с крыши нависшей мрачные
капли - самоубийцы
так безоглядно, истово
прыгают вниз головой.
Дождь расстояния комкает,
корежит контур пространства,
и можно доплыть до Бога,
коль в небе грести уметь,
если силенок хватит
вытянуть против теченья,
то за ближайшей тучей
внезапно проступит твердь.
Она хрупка и прозрачна,
за ней, как в стекле витринном,
сидит озябший художник
в промокшем дождевике,
и чертит перышком тонким
горбатую улицу нашу,
и меня, смотрящую в небо,
с зонтом в холодной руке.




ЛОСКУТНОЕ ОДЕЯЛО
Память тела глубже, чем просто память. Этому подтвержденье -
Сон на стылой, промозглой даче, к животу подобрав колени.
Это общий закон природы - спать свернувшись, как зверь в берлоге,
Пряча голову от событий - так зародыши спят в утробе.
Спи, глаза закрывай, а впрочем, даже если они открыты -
Созерцай одеяльный лт скут, это способ не быть забытым.
Пришивая жизнь по кусочку, собирать лоскутки былого,
Так поэму пишут по строчке, так ложится Писания слово.
Твердо вкалывая иголку, жар столетия, дни и миги,
Разложу на своей кровати и прочту, как читают книги.
Для потомков сгодится символ, и историку нужно мало,
Если хочешь попасть в эпоху - шей лоскутное одеяло...



Cтынь ноябрьская - перевертыш. День темней, безнадежней ночи.
Если знала, куда я еду, то давно забыла так прочно,
Как смерзается щебень в груды - недостроенная дорога,
И автобус летит в поземке... Не давала ни в чем зарока,
Завяжу, не поеду больше! Но автобус, большой как печка,
Вновь готов уносить куда-то бестолкового человечка...
А в гостинице мент усатый недоверчиво паспорт спросит,
Тетка в шлепанцах чай заварит, бормоча: “Что вас черти носят...”
Воротник на крылечке вздерну - тишь ноябрьская да стынь.
И над Чагодой, Няндомой, Сунжей - словно рыба звезда Полынь...


Была на пляже, где никто не ждал,
Лишь ветер в дюнах, да рассол янтарный
Прибой бросал под ноги… Городок
Наречья моего не понимает,
И в магазинах, как глухонемой,
Я пальцем тыкаю в потребные товары,
Но парни местные, знакомиться пытаясь,
Шипят приветливо. Шипящий диалект
Не так уж сложен, и на пляже просквоженном
Я стану улыбаться, как они,
И тоже зашиплю к концу сезона...

ЗАКЛИНАТЕЛЬ МЕЛЬНИЦ
Мельницы - мельницы, птицы домашние,
Небу не нынче свалиться,
Хоть видно в прореху нутро его страшное,
Теплое льется на лица -
Не бойтесь, не надо биться!
Мельницы, дурочки, поле пустое
Утром увидеть не дайте,
Мельницы - мельницы, птицы безумные,
Осень не скоро, не улетайте!


Лист осенний, лукавый,
Листок календарный...
Лето было промозглым,
Скупилось на ласку.
Я почти благодарна
Словам, что закончат
Эту, ставшую больше
Не нужной мне, сказку.
Слово стынет на стеклах,
С холодной усмешкой
То смотреть не смотрю,
То глаза закрываю.
Я уже не гадаю:
Орел или решка?
Лист осенний, лукавый,
В гербарий срываю...


Смеялась, и яблоко грызла, и в окна глядела,
Где рощи - галопом, галопом - неслись за вагоном,
А толстые бабы тащили в наш тамбур корзины,
Из них пахло булками, курицей и самогоном.
Еще пахло углем, вареной картошкой и потом,
Гудела на станциях яркая, южная мова,
В игре в “города” я была не в ладах с алфавитом,
Пыталась придумать на “Э оборотное” слово.
Купе угощало усердно друг друга черешней,
И море призывно сияло за окнами слева,
Сосед молодой говорил: “Два часа - и на месте...”
Я яблоко грызла невинно, как древняя Ева.

А яблони растут, и белый свет
Измерен в яблоках. Мне было восемь лет,
И урожайный год – ты помнишь,
Как звали всю родню на помощь,
Варили, парили, повидла полон дом?
В его съедобность верилось с трудом…
И год – забыла номер – налитой
«Антоновкой» заполнен, золотой!
Те яблоки светились, как Луна…
А церковь к празднику нарядно убрана,
И гул ликующий, слетая с высоты,
Благословляет спелые плоды.
Слезами прежних яблок не спасу,
Но вместо елки – яблоню несу,
Смотреть, налив шампанское, сквозь снег,
Как яблоком спадает спелый век…

Краснеет рябина и лето кончается,
С грацией робкой стоит угловато
В профиль, на фоне заката,
Где облако низкое, с длинным носом,
Грузное, точно барка,
Движется в сторону парка,
А два еще, будто одни на свете,
В платье она, он - в коротком колете,
За руки взявшись, туда, где край неба светел,
Мчатся. Им волосы треплет ветер...
И следом, на серой своей кобыле,
Скачу: “Подождите, меня забыли!”
Путаясь в облачном целофане,
Кричу: “Погодите, я с вами! Я не хочу
Здесь, на фоне заката,
С рябиной, в задрипаном сарафане!
Не улетайте, постойте, я с вами, я с вами!!”


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Не то, чтоб время зря прошло, да миновало.
Но сил хватало показать, что рада.
С утра шел дождь, он наполнял корыто,
И этим, безусловно, был оправдан.
Как там у Диккенса? Все время вспоминаю:
Сидела на террасе пожилая
Одна матрона тридцати двух лет.
Там тоже, верно, званный был обед.
Беззубая, в унылой шляпке, видно мать
Визгливых отпрысков, которых сосчитать
От “кирхен” и до “кюхен” на бегу
Ей не успеть. Я тоже не смогу.
А дождь притих. Посуду перемыла,
Да вышла в поле. Там, за лесом, далеко,
На проводах сушилось телеграфных
Белье несвежее линялых облаков...

КРАТКИЙ КУРС

Наш дворник строил во дворе навес убогий
и нес соломенный матрас, чтоб жарким летом
там ночевать со всем своим большим семейством.
Старик-татарин приходил, визжал точилом,
кричал: ”Кому лудить-паять да ножик править?”
Чапаев плыл через Урал, а пацанята
по десять раз ходили ждать, чтоб все же выплыл.
Гремел трамвай, трубил оркестр, по Маросейке
летели новые авто с большим начальством.
Стаханов снова лез в забой, кайло звенело,
и каждый нынешний герой на пьедестале
не удивлялся “воронку” ночной порою.
Читали “Правду”, “Краткий курс” учили рьяно,
“Лудить-паять!” Несли, несли свои кастрюли,
но понимание пришло: конечно можно,
да, можно, можно все спаять. Нельзя поправить!



Из тебя получился неважный ловец. Душа
Хрипела и билась, надсадно дыша.
Ей нечем, нечем...
Потом затихла. Теперь, конечно,
Миновало, проехали. Деревенский гамак
Хоть не родственнен сети, но все же - как
Он взлетает, кренится, зачерпывает волну...
Не волнуйся, ну что ты, я не утону,
Но, составляя пристойную байку на тему: как
Прекрасна родная деревня, а так же - родной гамак,
Я буду взлетать все выше, закидываясь в синеву,
И поплыву, мой милый. Конечно - я поплыву...


Исход. Покорно и предсказанно.
И ветер, вглядываясь в лица,
Прикажет листьям платье сбрасывать,
На землю черную ложиться.
А день такой прозрачный, ласковый,
Под языком ментолом тает...
Стоишь, совсем еще зеленая,
И видишь - рядом облетают...

А осень, сумрачная матушка, платок по брови,
Шурша листвою в ноги склонится зиме-свекрови.
Теперь ходить промерзшей гатью к ларьку за хлебом
Меж индевеющими соснами и хмурым небом,
И печь топить, чтоб дым колечками, мол – жив, курилка,
Перебирать картошку в подполе, да гнать горилку…
Но цепь следов на поле зябнущем метель заносит.
Кормлю синицу. Говорят, они весну приносят.

Чтоб оттолкнувшись от крыльца, как от мостка,
Пуститься вплавь по липовой аллее,
Где, словно юнги с корабельных мачт,
Вороны глаз косят из гнезд высоких,
И глубина закручивает вихрь
Ветвей, гребущих мутное пространство,
И сносит вспять, и манит: обернись!
Не обернусь, покуда сил хватает
Одно запомнить - дверь за мной закрыв,
Задраив люк в стеклянном батискафе,
Ты сядешь в кресло думать о своем,
И не помянешь: “Всеблагой Господь!
Спаси и сохрани ее на водах!”

А все-таки –
напрасно ты отвлекся!
Там, на стене – неон.
Багровый, яркий.
Мелькнул и нету.
Быстро гаснут буквы.
По иностранному, как будто…
«Мене, такел…»
Не видел? Жаль.
Красиво.
Да, послушай,
Сказать еще забыла:
На ковчег
Достали два билета,
И отплытье,
По-моему, послезавтра.
Но прошу,
пожалуйста, прошу – не говори,
Что послезавтра ты
как раз ужасно занят!



Ты сторож. Жор напал на рыб,
Бурля, вовлек в круговорот
Всех рыбарей. Смотритель вод
Дарил им снасти, наставляя:
«Ловите души в сети рая,
Я алчу теплых душ!»
Шуршала мировая сушь,
И падал день, а души были наги,
И прыгали в развезнутый потоп,
И были счастливы, но вновь увидев гроб
Ковчега – прочь гребли и вспять
Тащили сеть.
Но воля рыб, и грузных тел их медь,
Желавших в тверди вод привычно жить,
Давила грудь, и не давала плыть.
А деревянный, дровяной каркас
Ковчега влек сокрытые от глаз
Сугробы лет, грядущие века…
Качала зыбь, молчали облака.
Невоплощенный Соломон делил
Дитя на двух. И джинов насолил,
И впрок убрал до будущих времен.
Но, не имея в памяти имен,
Нарек их сквозь вечерний тихий свет:
«Все суета, и суета сует…»
На поле вспаханном безгрешный молодец
Вознес над братом каменный венец,
И прокричал в зияющую тьму:
«Я разве сторож брату моему?!»



Жар от камней. Немного пыльный, но
Пропахший полдником –
Всем, что бывает в полдень –
Дареным помидором, липкой дыней,
И потом. И, немного, эвкалиптом.
Аптечный привкус зимней боли в горле,
Москвы промозглой, пыли на стекле.
Лечиться надо. Пыль сомкнулась с пылью,
Легла на фотографию с пятном
От южной дыни, сладкой, как микстура.


Созрела слива. Вытянув денек, как карту козырную,
Мускатный запах, мятный холодок – травинкой разлиную.
Кроссворд: Юлдуз – звезда минувших дней. Неумная, пожалуй…
Ищи теперь свищи, где тот Валет, кого в руках держала.
Дрожала, ластилась, смеялась невпопад, о многом говорила,
Дарила сливы. А согласье – нет. Его не подарила.
И выпустила птичку из руки, взъерошенную, злую,
И провожала, голову задрав, воздушным поцелуем…
Мне за прощанья – только высший балл, отличную отметку!
Я так красиво напишу «журавль» в пустую клетку!



Лес заневестился, и серебрится весь,
Девственник-ландыш в ладони укрыл лицо…
Договоримся, что мы повстречались здесь,
Договоримся о чем-то, в конце концов!

Месяц царапнул крышу, шуршит в листве,
Я не речиста, и ты – не любитель фраз.
Слышно, как ходят лошади по траве,
Ночи пустой карман принимает нас.

Там, где звучат слова, но не видно глаз
Врущих и льстящих, и не горят фонари –
Лошади небо пьют, и в последний раз –
Договоримся, пожалуйста, договори…



А лето кончилось, и не о чем страдать,
Есть время жить, а есть наоборот…
И листья падают, и учатся летать,
Но короток неловкий их полет…
Нам – тоже вниз, и ничего не жаль,
Но падая, теряя высоту,
Я все тебя пытаюсь удержать,
Ладони подставляя налету…



ТАБОР
Какая боль в тебе поет: эгей, ромале!
И в крике рот, и руки влет - в чумном угаре.
Сквозь детский визг и женский вой – подходит дальний,
Когда закружит навсегда сквозняк вокзальный
Из грязных юбок фейерверк… Какая сила
Вот этак – навзничь и навзрыд заголосила?
И вдаль, навылет, сквозь года, больным и старым…
Крути, гитарный перебор! Бери задаром!
Хватай, кидай! Мешки, узлы, и круг разомкнут…
Ботинок стертых сбитый степ – за горизонтом.



Там Пенелопа стирает холсты над рекою,
Красные руки ее поднимаются мерно,
Время пришло, и окончился траур по Ною.
Впрочем, он звался тогда Одиссеем, наверно.
Звался он мужем, и сделал ей ложе и сына,
Поле засеял, построил корабль быстроходный,
И обещал: «Я вернусь. Заалеет рябина,
Жди – я с богатой добычей приду из похода!»
А Пенелопа – обрюзгшая, старая баба,
Ходит на берег тяжелой утиной походкой.
Меч заострил, приоделся получше, и – баста!
Может, вернется с какой-то случайною лодкой?
Может, вернется? И тонкие простыни стелет.
Может, вернется? И, в тусклое зеркало глядя,
Пряди седые взобьет, густо щеки набелит…
Если вернется – в каком его встретить наряде?


ВИВАЛЬДИ
Сперва - немного невпопад взметнулись трубы,
и рявкнул барабан,
и дирижер навстречу им качнулся.
А потом – галопом флейты.
Наискось, навзрыд,
забили скрипки острыми смычками.
Но не взлететь.
А там – вперед, вперед!
Кричало лето: погоди, останься!
Не уходи!
Но дождь вступил не в такт,
и кашлял, вороша листву, и плакал.
А музыка была горька на вкус,
И пахла дымом.
И саднила в горле.



А еще, славный рыцарь дороги, проси, не проси,
Хмурый ангел трамвайный продаст несчастливый билет.
Если денежки есть, мой совет – поезжай на такси.
И зачем тебе этот совет, если денежек нет?
А еще электрички бывают. Щелястый вагон,
Принимающий в братство похмельных бомжей и старух,
В самый дальний его, в бесконечно глухой перегон,
Твой потертый, потрепанный, но не сломившийся дух.
На, возьми мой билет, я, пожалуй, устала считать.
Может быть, хоть тебе повезет, неожиданно, вдруг…
Я сойду на платформе. Я стану учиться летать.
Не грусти обо мне, мой неразочарованный друг!


КОМАНДИРОВКА Ю.И.С.
Вот ты, нарезающий колбасу.
Ты смеешься и держишь ее навесу,
Словно гвардеец, идущий в атаку – штык.
Ты говоришь: «Отвык!»,
И кромсаешь ее перочинным тупым ножом.
Так неловко. Действительно, ты смешон:
Тюбетейка твоя сбилась набок, сползли очки.
Мы проболтали почти всю ночь. Светлячки
Фонарей на бульваре стали тусклей. Скоро пять.
И какой смысл ложиться, если вот-вот вставать?
А я согреваю чайник, я стол газеткой стелю,
Я почти догадалась о том, что тебя люблю…


Теперь все проще. Черные кусты
ассоциированы с темой темноты
и творчества. С платформой «Березай»,
где, как известно, если… - то… - слезай,
а поезд звякает по рельсовой дуге.
Промок ботинок, холодно ноге,
и стрелочник вздымает яркий флаг –
«Проезд открыт»… А, впрочем, все не так
уж просто… И слова давно
не подбирала. Лучше как в кино,
весь монолог начать сначала… Но –
зима без снега. Белого теперь
и не увидишь. Глухо бухнет дверь,
и почтальон войдет в пустой подъезд,
исполнен письмами из самых дальних мест,
где, как в Лапландии морозно. И не лень
писать письмо. В галоп идет олень –
не удержать. Почтовые дела
его влекут от краешка стола,
где навесу, неловко, впопыхах,
ты каешься и в чувствах, и в стихах,
и шлешь открытку, сувенирчик, знак,
того, что все взаправду будет так,
что к нам летит олень во весь опор,
и белый снег закроет черный двор.



Там змей парит над лугом кочковатым,
И дед идет с козой и хворостиной,
Белье в реке полощет баба Зина,
А голуби – взлетают выше змея,
И я свищу в два пальца – я умею.
Там дядя Коля весело и с матом
Нам строит дом, и ловко стружки вьет,
Из толстой стопки лихо водку пьет,
А я учусь держать рубанок прямо,
И надо мной подшучивает мама.
Наш дом встает просторным и крылатым,
Каленым жаром пышут обе печки,
А в Новый Год пишу, и жгу на свечке
Желанье: чтоб я маленькой осталась,
Чтоб ничего на свете не менялось.
Чтоб вмерзло время в стрелки циферблата.
И смерть дорогу в этот дом забыла,
А мама с папой молодыми были
Навеки. Чтобы жизнь пошла по кругу –
От луга к речке, и от речки к лугу…


Твой поезд тронулся, сместив наперекос
Глаза зеркальные в вагонных отраженьях,
И мимо проплывают: мокрый пес,
Два грузчика, вокзал… И - расторженье
Всех уз, что прежде значили. Теперь –
Не значат ничего. И в лист потерь
Добавлен новый номер. На счету
Не так уж много. Эту немоту,
И этот взгляд пустой – считать ли в плюс?
Ведь, говорят, расколотый союз -
Исток образованья новых двух…
Стоический воспитывая дух,
Прощусь без слез – спокойна, далека.
Вот так, в промозглом тамбуре, пока
Вновь души не отыщут половинки,
И плыть тебе все дальше, сквозь века…
А я наощупь знала две морщинки
У губ твоих, и шрамик у виска…



Бабушка, горлинка,
лето сиреневело,
пальцы торопятся – ловко, умело.
Вытянет нитку серый клубочек…
«Бабушка, что это?»
«Будет тебе платочек».
Кресла старинного твердая спинка,
певчие половицы,
легкие, острые, звонкие спицы.
«Бабушка, что, не спится?»
Петельки, путанки, ровных рядочков строчки.
«Будут тебе носочки».
В платье неношеном, в новом платочке белом…
Ниточка порвана.
Холодно, холодно
ветхое тело,
руки твои
тихо лежат без дела.
Бабушка, горлинка,
Спицы, букет, клубочек,
молча на холмик твой положу.
«Бабушка, милая, что ты там делаешь?»
«Богу служу.
Внученьке шапочку я вяжу».




Юго- восток – это юг, или, больше, восток?
Ветер – резвач, чернокрыл, понесет листок
Вдоль по Питерской, да по Тверской-Ямской…
А на кой?
Так и останешься - поле-перекати,
Крошка, песчинка, камушек на пути.
Тише, тише! Удачу жди да терпи,
Знай свой шесток, а, узнав, хоть горшки лепи.
Много налепишь – хочешь, продай в Китай,
Или – в Монголию. Да хоть в Туву продай.
Там не Москва-проститутка, доступна всем,
Там и горшок – событье, там мало тем.
Может, сподобишься, глянь, удивишь кого,
Будет, скажем, музей имени твоего…
Или – почетный знак, или – на поле крест.
Да ветер еще. И юго-восток окрест…



Дедушка был печник.
Никнет трава, и снова
Вальс начинай, кружи,
Жимолость и рябина.
Нам ли считать года?
Даже смешно...
Но словно
Ветер летит с полей,
Красный, как наша глина.
Красный, крутой кирпич,
Чистой побелки стенка,
Карандашом веди
Детству границы роста.
Там, на портрете – дед
С давней своей усмешкой –
Как будет печка греть
Смотрит светло и просто.
Просто – наш дом плывет,
Век на плаву отмерив.
Выгляну из окна
На переломе лета –
Там, в синеве, свистит
Глиняных птичек стая,
Предки глядят в глаза
Зорко, как птицы с веток...



Как не просто, милый, как все не просто...
Был бы дом – были б ставни, а так – наружу
Смотрит голый фонарь, освещая остро
Казенный двор и казенную лужу.
Был бы свет в окне приглушен и мягок,
И купила бы шторы под цвет дивану,
Варила компоты из свежих ягод,
Принимала бы с пышной пеною ванну.
Завела бы любовника или друга,
Разбиралась в кино, одевалась по моде,
Не просыпалась бы от испуга
Когда приснится, что жизнь проходит...



Ветрено, но не ветер вплетет года
в гриву ковыльную -
письма из Костромы:
«Здесь все по-прежнему.
Ранние холода.
Ветрено, в окна дует и ждем зимы.»
Мыслимо ли – затем календарь листать,
чтобы узнать,
какой сезон впереди?
Чтобы в конверт заклеить:
«Пора кричать:
Здравствуй, весна! Как стучится она в груди!»
Вновь заводить шарманку: «Ломался лед.
Свист пароходный,
и чаячий крик с кормы...»
И календарь листать,
и выть на восход.
Ветрено, холодно. Письма из Костромы...



Как мама ходила, согнувшись,
С утра и до ночи с лопатой,
Выкапывала незабудки,
Драла одуванчик упорный,
Со снытью настырной боролась.
А я все кричала: «Не надо!
Не надо, не надо! Не трогай,
Прекрасны для глаз сочетанья –
Лиловый, зеленый и желтый!»
Сижу на высоком крылечке
Над хаосом и запустеньем,
Над этим ковром разноцветным,
Разросшимся вольно и дико,
И думаю: «Верно, все верно –
Права была мама. Вульгарны,
Несносны и злы сочетанья –
Лиловый, зеленый и желтый.»



Вольно же вам чудить и красоваться,
Разматывать шелка,
Когда она придет в шатры походные –
Еврейская тоска.
И у колодцев с горькою водою,
Не в первый раз,
Она не спрячет насурьменных,
Бездомных глаз.
А мне-то что до вашего колодца,
Овец, быков,
До шелестящих, аравийских, слепых песков…
Но свечи жгу, и возвышаю голос,
И нить пряду,
И по-еврейски нового ребенка
Словно мессию жду…



Памяти Н.В. Сухова
Голову закидывала в облака,
Пальчиком показывала: посмотри!
Дядя Коля, милый, что это там?
Бабочка ли, птица, клочок зари?
И, прищурясь, вглядывалась до слёз,
Провожала взглядом за небосвод...
Он не поднимал от работы глаз:
«Это – чепуховина, самолет.
Это твому батьке орлом летать,
Мы с тобой наземные короли!
Молотком по гвоздику – крыши скат,
Печка по кирпичику – «пуп земли»...
Я ему не верила: «Ерунда!»
Думала, что все-то мне по плечу.
И тянулась выше, ждала, когда
Вырасту и на небо улечу.
Все растём, все старимся – что терять?
Корни – в землю, проще-то говори...
Вот теперь – и вправду – учись летать,
Над землей распахнутой воспари!
Я стою над ямою чуть дыша,
Голову закидываю в небосвод,
И спросить-то некого: там душа,
Или – чепуховина, самолет?



Лучник натягивает тетиву,
Делает резкий взмах,
И трескается улыбка
На тонких его губах.
Он троеперстным сложением
Пальцев бросает в полет
Звонкую стрелку, которая
Словно свирель поет...
Тебе становится странно
И больно слегка, а потом –
Ты говоришь комплименты,
Носишь цветы, и в дом
Вводишь совсем чужую,
Юную, и чуть-чуть
Ты перед ней робеешь,
Но вместе пускаясь в путь,
Привыкать начинаешь к телу,
К подушкам и тишине,
К пеленкам и распашонкам,
А вечерами, не
Слушая и не слыша
Музыки высших сфер,
Читаешь газету, а в форточке
Воздух безвкусен и сер,
И у окна фарфоровый
Лучник с натянутой тетивой
Целит в погасшую лампочку
Над твоей головой.



Ты говоришь, что несть эллина и иудея?
Это – благая весть... Видишь, луна худеет,
Старится на глазах. Так ли считали предки?
Кисточка. Легкий взмах – птица сидит на ветке.
Зяблик, а, может, чиж... Живчик, свистун, подлиза.
Завтра возьму отгул, вместе с соседкой снизу,
Знаешь, пойду к врачу. Там у нее знакомство.
В общем-то – не хочу, но, милый, дело в том, что...
В том, что... Что объяснять? Нету тебе доверья.
Ветер свистит опять, дует за нашей дверью.
Разве сказал? Да, да. Я поняла, конечно!
Выстроим новый дом, словно весной скворечню.
Это, как видно, жизнь: злит, тормошит, заводит...
Весть, говоришь? Увы... Почта так плохо ходит!



Выцветший запах черемух неспешно вдыхаю.
Если бы предка звали Сруль или Хаим –
Что бы вместил мой зрачок, на ветру холодея,
Если бы родиной мне была Иудея?
Если плыла бы земля раскаленной полынью,
Красное море катило б под ноги валы мне,
Если молилась бы я у Стены Плача,
Не понимая, где бродит моя удача?
Впрочем, и нынче - что я о себе понимаю?
Плачу о чем, и березку зачем обнимаю?



Что были счастливы – мы, не читая книг,
друг другу говорили напрямик.
Что, сросшись шляпками, как два «дождевика»,
сидели рядышком. Что у руки – рука,
у сердца – сердце. А над головой
нам механизм нелепый часовой
отщелкивал костяшками «ку –ку»...
Что обсуждали? Колотьё в боку,
ночные сумерки, соседские дела...
Что жизнь - прекрасна. Что она – была.
И то, что счастливы...
Зимою от ангин
носили валенки и пили аспирин.


Страсть пытаясь постичь безнадежно, но ведомый высоким глаголом,
ты плывешь по течению века, зубы сжав, а во рту, как булыжник,
твой язык, не способный к сказанью - мертвый прочерк в разделе «свобода».
Если выкрикнешь узкую ленту телеграфных тире и отточий,
все равно не сумеешь заполнить долгий фронт от «рекоша бо брате...»
до «подай мне, молю тебя, боже!»
Это варварский способ леченья – мы подобное лечим подобным.
Лишь одно и могу на прощанье я тебе в утешенье заметить:
я поранилась той же монеткой, тот же кукиш зияет в кармане,
то же небо блестит под ногами, так же кровь из пореза сочится...



И балкон застеклили,
и лето в аквариум дня
уложили – как будто
ты помнишь меня.
И трамвай величаво
простукивал солнечный свет –
впрочем, знаю,
что – нет.
Ах, как что-то звенело,
дробилось на мелкие части!
Это просто болезнь –
недержание счастья...



Холодает –
далеко ходить не надо.
Даже лето –
до упада, до распада,
до икоты –
комом в горле,
лучше нету!
До прощанья,
до заката,
до рассвета...
До свиданья –
впрочем,
свидимся едва ли...
Степь да степь кругом –
ты помнишь,
как певали?



Там, за старым бараком
(подумайте, жив, курилка),
так вот, за старым бараком
и рабочей столовой, где вилка
каждая так почтенна,
как почетный пенсионер,
за столовой, в которой, кстати,
гуляли, не зная мер –
на свадьбе ли, на поминках –
гармошка, терзай меха,
так вот, за столовой, за ржавой
колонкой (вода плоха,
берешься стирать, и желтым
заляпано все белье),
так вот – еще дальше, за полем,
где вечное воронье
гнездится в березах ветхих,
хиреющих на глазах,
почти у самой железной
дороги, где наш вокзал
вокзалом не повернется
всерьез и назвать язык,
в пятиэтажке…
Знаешь, в общем-то, я привык
воду носить из колонки,
нюхать дым из трубы
фабрики картонажной,
или считать столбы
высоковольтных линий,
или – копить дела
до воскресенья с пивом…
Или – спалить дотла
к черту пятиэтажку,
и бомжевать окрест?
Но – паровозный иней,
но – перемена мест…


О, ДА!

О, если ты…
И дальше все слова с заглавных букв.
О, если бы ты знала,
Как это просто оду написать,
Тебя сравнив с магическим кристаллом,
С луной, с обрывом, с синею сосной,
А, может, просто – с лопнувшей струной…
О, если ты…
И жизнь пойдет вперед,
Рванется горнолыжником по трассе,
Всплеснет руками в лягушачьем брассе,
И выгнет крылья над моей спиной.
И станет все, как я хочу –
Со мной,
За мной, в моей руке, в горсти,
Теперь живи, и белый свет копти,
И сигареткой сонною дыша,
Я стану знать о том, как хороша
Страна, в которой произрос табак,
Как беззащитен южной ночи мрак,
Как вулканичен мой в тебе покой…
О, если ты…
О, если ты со мной!
А я, нелепый, как рояль в кустах,
На полевых, мертвеющих листах –
Все о тебе. И сигаретный дым
Допишет строчку именем моим.



И думала: вода надавит под ребро –
Дыши теперь, живи надеждой подколодной,
Покуда жар с небес
Не кончит праздник водный.

И думала: июль, прожаренный пирог,
Грохочущий прибой, расколотое небо…
На Кольском пережду
Тропическую небыль.

И в серое окно наслаивая тучи
Я думала, что жизнь
Могла бы быть получше,
И если не стеку
Потоком дождевым,
Останусь на стене
Сердечком ножевым…

Грызи январский лед,
Крути веретено,
Когда просыплет снег
Хрустящее пшено.
Я думала…
Зимы сияющий скелет
Так просто и светло
На все ответил: «Нет!»



Пиши, твори, ищи огрехи,
И отмечай карандашом
Сомнамбулические вехи
Над хрупким словом «хорошо».

В тебе пропащая эпоха,
Ее проникновенный ад,
Ее смурная суматоха
На новый сложатся расклад.

Мой поперечный, порубежный,
В чужой мертвеющий горсти,
Скажи: ты все такой же нежный?
А, впрочем, Бог тебя прости!



Эх, чумная ты голубка,
совершенно несуразная звезда!
Облетает одуванчик,
засыпает белым пухом города,
Белым пухом, белой солью,
и не вырасти на дальнем берегу…
Обняла б тебя, да только –
Дотянуться, дотянуться не могу…



Ах, Катерина, в руках цветок, сквозняк в голове,
А над тобою – небо. Не верь, - потолок!
Ах, Катерина, слышишь, гремит соловей,
Или будильник… Не верь, милицейский свисток.
Ах, Катерина, не то, что схожу с ума,
Но говорю поперек, о чем ни спроси…
Ах, Катерина, на запад ли, на восток –
Только с тобою… Не верь, но все равно – неси
Этот ответ, словно карту, на острова,
В дебри метро, как надежду на божий суд…
Ах, Катерина, любовь всегда не права,
Просто – прижмись покрепче,
И, может, вдвоем спасут!


А выше – стоят два ясеня,
А выше – парят два коршуна,
А выше - плывут два облака,
А выше – сидят два ангела…
Но что мне теперь до ангелов,
И что мне, скажи, до коршунов,
И что мне, представь, до облака?
Быть может, в тени, у ясеней,
Одно нам осталось, милый мой:
Моя рука под твоей головой,
Твоя рука – под моей головой…
А выше – плывут два облака,
А выше – парят два коршуна,
А выше – летят два ясеня…
А ангелов я не видела.


АЛАНДСКИЕ ОСТРОВА
Здесь жили русские. Об этом говорит
В забытой крепости русскоязычный гид,
И слово популярное «дурак»,
Любому шведу внятное.
Итак:
В чистенькой этой стране,
Среди покосившихся сосен
Ставнями ветер стучит,
Мачты во фьордах качает.
Чайки берут на крыло
Легкое имя Аланды.
Так благостно, и сонно, и тепло.
Скребется дождь сквозь иностранный лес,
И два туриста, развернув навес,
Смеются на ненашем языке,
И гаснет эхо в дальнем сосняке.
В славном городе Мариехамне,
Среди площади на посту
Вицеконсул Sitkoff Nicolai
Бронзовеет у всех на виду.
Он лицом некрасив весьма,
И со шведской селедкой схож.
Однако стоит пока,
И его не забыли все ж…
«Сей малый, но усердный монумент
Второго гренадерского полку
Фон-Книпперу воздвигнутый,
Что был почетный кавалер и генерал,
С любовной благодарностью того
Полку чинами в тыща восемьсот…»
Десятом, кажется, конец слегка затерт…
Камней могильных бесприютный ряд.
Все об одном и том же говорят –
Они свидетельством прямым тому, что тут
Живали русские,
Да больше не живут.
Терпела до утра надрывный детский плач,
В вагонный перестук сама впряглась, как в дышло,
Но вышла из себя, когда вонзился в глаз
Мне пыточный фонарь с платформы Малой Вишеры…


ПРИЗРАК ЧЕТВЕРГА
Осень гнилая
и лают собаки когда
давние метки смывает
вода.
Давние вехи –
химический привкус тоски,
килек в томате,
тишайшей столовской трески,
кашля глухого в передней,
галош и зонтов,
и полинявших персидских
ковровых цветов…
А по проспекту струясь,
чешуёй шелуша,
мимо кастрюль
уплывает
ночная
душа.


ЛЮБИТЬ ГЕРОЯ

Здравствуй, милый друг, привет, калимера.
Если есть Геракл, значит есть и химера,
Если есть война далеко от дома,
Значит ты в ней участвуешь, аксиома.

На любой батальной картине в раме
Вижу твой портрет на переднем плане,
Ибо ты не ведаешь пораженья,
Ты всегда законный король сраженья.

Греки турок бьют, или турок грека,
Ты стреляешь, как в тире, и так от века
Повелось, поскольку процесс убиванья -
Главный смысл геройского существованья.

Ты ко мне приходишь в крови и пыли,
Вспоминаешь, с кем дрался, с кем после пили,
А я - жарю мясо и бью посуду,
И молюсь, чтобы ты уезжал отсюда.

Что в доспехах, что без - ты же весь из стали,
Сам себе памятник на пьедестале.
А я - не фанатик походов строем,
А я не умею любить героя!

Лучше буду ждать в тоске и печали,
Когда же войны тебя измочалят.
Вот вернешься старый, больной, калека,
Но зато похожий на человека...



Бедная, бедная – ты ли в холодном поту
Вдруг просыпаешься, сном беспощадным гонима?
Снится тебе, что мы вместе, вдвоем, на плоту,
И берега – сквозь туман набегающий, мимо.
Сны тебе мстят за холодный кивок головы
Вместо улыбки, за книксены вместо объятья,
За совершенное знанье законов молвы:
Как белоснежно твоей репутации платье!
Страсть безнадежна моя и бесплодна - тебе
Проще смолчать, чем сказать безрассудное слово,
Проще победу одерживать в этой борьбе,
Чем вдруг признаться себе, что любить – это ново,
Это прекрасно! Но разум смыкает уста,
Вместо огня – осторожной тоски пустота…



Шел поезд мимо острова,
Острова вишневого,
А поезд был маленький,
А насыпь была высокая…
Высокая-превысокая,
За речкою, за протокою,
За желтою за осокою.
А ты за вишней потянешься,
Да на поезд оглянешься –
Там рельсы блестят красивые,
Люди едут счастливые,
Эх, счастливые, едут в белый свет…
А у нас вишня есть, дома ждет обед,
Дома мама ждет, нас счастливей нет…
А рельсы блестят-заманивают,
А поезд стучит-вызванивает,
Вызванивает, выстукивает,
Сердце мое нащупывает:
Ах ты дитятко ты нелепое,
Ты за вишенкою не лезла бы –
Как счастье твое увезут года,
Голой косточкой приползешь сюда…
И вишня здесь горько-кислая,
И насыпь такая низкая,
И рельсы старые, тусклые,
А речка и вовсе высохла…



ПАРКА
Вот улыбнешься, старательно щеря зубы,
Белую марлю листа на корпию щиплют пальцы.
Это вопрос мгновенья, вздоха - либо
Чаша минует, либо - тебе в страдальцы?
В гипс, под наркоз, с раздробленьем, ожогом, или –
Пуля летит не в тебя, а в кого-то рядом,
И не на твой поселок сойдут лавины?
Голову вскинешь – месяц встает над садом,
Или – щербатых ножниц сходятся половины?



Солнце красное за речку сползло,
Гуси-лебеди по небу летят,
Там за дальней, за чужою горой
Они выведут гусят-лебедят.
Они выучат дичков-дурачков
Крылья серые по небу плести,
Шеи тонкие тянуть на восход
Да Иванушку на спинах нести.
Ах, Иванушка, дичок-дурачок,
Улетай-лети в чужие края,
Мой Иванушка, мой милый сынок,
Нерожденная кровинка моя.




Покрасили все детские площадки,
И прошлогодних листьев злую долю
Сгребли в большие черные мешки,
А мне все также нужно возвращаться,
Вываливать на стол фотоальбомы,
И фотографий пестрые картинки
Как птичек выпускать из-под руки.

Фотограф ошибается все чаще,
И пожимает узкими плечами,
Поскольку ни за что не отвечает,
Когда не идеален образец.
А я готова с ретушью мириться,
Чтоб профилем эффектным похвалиться,
Себя уверив в том, что я красива
И в двадцать, и в гораздо больше лет.

Блестящие картинки не былого –
Иссякло ваше истинное слово,
И все, что было – было не со мной,
Альбомы по шкафам стоят в порядке,
И взрослый сын мой детские площадки
Обходит тридесятой стороной.




По полю, мимо оврага и мимо берез,
Ближней тропой, утопая в снегу по колено,
Прочь повела, прижимаясь холодной щекой
К взрослой, холодной руке.
А вдали, приглушенно –
Гул голосов, из морозного пара дискбнт
Тряский взмывал, завывал, голосил «Аллилуйя»,
Кашлял, смолкал, и опять заводил «Упокой».
Тут поняла, что пора уходить.
И за руку взяв ее,
Словно ребенка, домой повела,
Детской холодной щекой прижимаясь устало
К вялой, холодной руке
Одинокой старухи.




Фасады на том берегу
Колыхаются в такт,
Кустится сирень,
Неустойчиво дыбится мост,
И новые зданья встают.
Но уже не могу
Припомнить, что было,
Когда ты – доверчив и прост –
В глухой коммуналке,
В объятьях немеющих рук
Меня безнадежно сжимал
Как утопленник круг.
Мы сгинули оба.
Нас нет. Но былое во мне
Гудит, словно море
В ракушке
На высохшем дне…



Памяти С.Г.
Кочевая водица пейзажа - железная сетка,
Жалюзи опустив, силуэты домов отделила.
Диковато теперь вспоминать. Если даже…
Если вспомнить дословно: когда и о чем говорила.
Ликовать, токовать, проживая подробно, бесслезно,
Каждый час, каждый день, каждый месяц, цепляясь за даты…
Но безудержный ветер заносит следы. Разве можно?!
Дотянись, обернись! Поворот головы. Ну, куда ты!
Там темнеет. Фонарный прибой - ярче в сумрачной саже.
Пахнет мокрым зонтом и травой, и такое безлунье…
Далеко. Я не вижу. Там дождь. Вылетает машина.
Ветер бьет тебя в щеку. Такое бывает в июне…




Что дождь? Вода. А день загублен.
И так дорога нелегка.
В грузовике качаясь, люди
Обозревают свысока
Из-под плащей, из-под накидок
Стога, покосы и кусты,
Деревья, сумрачные избы,
Что, кажется, вовек пусты…
Раздолбанный, скрипучий кузов,
Окурок, липнущий к губе.
О чем болтать с полузнакомой?
Хоть о грибах, хоть о косьбе.
А я сижу, касаясь боком
Твоей руки, твоей груди,
И хочется сказать… Но, полно!
Что мне сказать? Не уходи?
И здесь, накрывшись целлофаном,
Я промолчу. Зачем слова?
Вон станция за семафором,
Вагоны, рельсы, и -- Москва.
И звук печальный, паровозный,
Влит низким гулом в облака,
И мокрая твоя коленка
Недостижимо далека…


Домой придешь пустее чем
Карман картежника,
И дым отечества тебе
Горчит отчетливо.
За то, что променял года
На расстояния,
Теперь проси себе любви,
Как подаяния.
Под брань родных, под их слова –
Чужие, хлесткие,
Повинной ткнуться головой
В колени жесткие.



Рек он: «Месту здесь пусту быть». Семена не взошли.
Плавилось лето и тек ковыль,
Ветер чертил в пыли.
Больше здесь нету ни наших сел, ни городов,
Нынче полынь да горькая соль
Вместо следов.
Только жена одного чудака все смотрела назад.
Рот ей забила горькая соль,
Выжгла глаза.
Плакать о прошлом – экая блажь! Нет уж, уволь!
Мы не прибавим к соли земли
Слезную соль.
Будем умнее, счастье найдем на новом пути…
Дура, ну что ты встала столбом?
Не можешь идти?!


Холодно в автобусе, не тает снег,
Что-то рейс задерживается, стоим.
Скоро в самолет, а там – толчок, разбег,
И прощай, Москва, и здравствуй, остров Крым.
Здравствуй, остров прошлого! Лететь зимой
К морю несуразно. Ветрено, штормит.
Выйдешь из гостиницы – тупой прибой
Бьет о камни набережной, гремит.
И брожу по берегу все одна.
Даже не привяжется никто: «Привэт!
Дэвушка, а дэвушка, как зовут?
Почему твой кавалер с тобою нэт?»
Вот вопрос… И правда, даже номер тот…
Тот, где мы с тобою… Вспоминать грешно…
И в кафе на набережной поет
Тот певец нелепый, что и прежде. Но…
Но когда ты рядом был – был чужим.
Нынче память ложную ткет канву,
А тогда я знала – без высокой лжи
Слова не промолвлю, только ей живу.
Свет включать не стану, раз в душе темно.
Море выковыривает гранит…
Дернулась – послышалось: телефон?
Нет, понт…
Понт за черной изгородью шумит…